Шестая книга судьбы - Страница 135

135

И вот он сидит позади нее, а испуганная Лилиан через сурдопереводчика отвечает на вопросы судей.

— Я не подпишу этого решения, — неожиданно заявил Петер председателю судейской коллегии, когда они уединились в совещательной комнате. — Это бесчеловечно — лишать женщину возможности иметь детей.

— Ты не имеешь права не подчиняться, Кристиан! — заорал на него старший имперский советник юстиции Айзенлор. — Сейчас не сороковой год, черт побери. На нас уже и так косо смотрят из Шенеберга из-за постоянных отлагательств и доследований. Подписывай вердикт!

— Нет.

— Почему?

— Ее родители не глухие. Значит, говорить о наследственной глухоте нет никаких оснований. Ее история — лишь несчастное стечение обстоятельств, которые, я уверен, никак не отразились на генном уровне. Это не наш случай, господин Айзенлор, и Лилиан вполне может иметь нормальных детей.

— Чего ты упрямишься, Кристиан? — перешел от крика к уговорам председатель коллегии. — Тебе-то что от всего этого? Ну, не будет у них своих детей, возьмут чужих. Из одной только Польши в рейх на онемечивание вывезли триста тысяч. И еще столько же планируется. Отборный материал со всеми нордическими признаками. Хватит и на эту пару.

Петер понимал, что в деле Лилиан Горн замешаны большие деньги отца Гюнтера. Это вызывало у него еще большее неприятие навязываемого решения.

— Господин Айзенлор, я напишу особое мнение в вердикте.

— Да ты пойми, что мы последняя инстанция! Кому прикажешь рассматривать твое особое мнение? Господу Богу, что ли?

— А вы поймите, что… — Петер не мог подобрать нужных слов и вдруг ляпнул: — У колченогого от рождения доктора Геббельса шестеро детей, да еще на стороне найдутся! И никому что-то не пришло в голову стерилизовать этого «тевтонского карлика»!..

Воцарилось молчание. Секретарь, заполнявший какие-то бумаги, испуганно поднял голову. Они с Айзенлором уставились на Петера, осмысливая произнесенные им слова.

— Вы что-то сказали? — вкрадчиво поинтересовался старший имперский советник.

Петер молчал. Потом он подошел к столу, поставил свой росчерк в бланке судебного решения и вышел из комнаты.

Этот случай мог иметь для него далеко идущие последствия. Соответствующая бумага, заверенная двумя свидетельскими подписями, была послана вверх по инстанции и легла на стол президента Народного суда. Петера вызвали в Шенеберг.

— Разогнать бы эту вашу говорильню, — мрачно глядя на молодого помощника судьи, проворчал Фрейслер.

В руках он держал донос на Петера. Его нисколько не раздражало высказывание этого молодого человека в адрес Геббельса. По своим обширным каналам он знал, что и за «бабельсбергским бычком» ведется тайное наблюдение гестапо, а значит, и он не из касты неприкасаемых. Да и сам по себе этот доктор философии, забравший в рейхе в свои руки столько несвойственных ему функций, что, куда ни кинь, везде нужно было согласование с ним или с его людьми, не внушал Роланду Фрейслеру никаких симпатий. Если фюрер был пуританином и на словах, и на деле, то этот «тевтонский сморчок», призывавший всю нацию к аскетизму, роскошествовал в своем имении в Шваненвердере, устраивая там го вечера, то балы, и при этом по многу раз просматривал им же запрещенные для немцев американские кинофильмы вроде «Серенады Солнечной долины».

— Чем вы там занимаетесь? По три дня переливаете из пустого в порожнее, рассматривая дело какого-нибудь шизофреника или морона, — продолжал ворчать президент. — Хочешь работать у меня? — вдруг спросил он. — Заниматься настоящими делами?

От неожиданности Петер смог лишь кивнуть.

— Решено. Только учти, в этих стенах, — Фрейслер обвел взглядом свой кабинет, — ничто не ценится так высоко, как преданность. Сначала — фюреру, потом — мне. Что касается остальных, — он помахал бумажкой, имея, вероятно, в виду «карлика», — то их мы рассматриваем через призму нужности фюреру. Сегодня ты гауляйтер или рейхсминистр, а завтра дерьмо собачье. Почему? Потому что у нас в рейхе расстояние от Капитолия до Тарпейской скалы еще меньше, чем в Риме.

* * *

Поезд неторопливо стучал на стрелках, посылая в ночь короткие гудки. Ни одной светящейся точки за окном.

Петер вспомнил Эрну. Сколько же лет прошло с того момента, как они расстались? Семь. Ровно семь лет. И уже больше пяти лет, как прервалась их переписка, Он постарался отогнать эти воспоминания. Они никак не соответствовали тому, для чего он сейчас ехал в Мюнхен — город своей юности.

Поезд с затемненными вагонами шел на юг через Лейпциг и Франкфурт, делая значительный крюк в сторону запада. В районе Эрфурта Петер видел зарево и слышал отдаленный гул. Тогда они остановились и простояли несколько часов. Вечером следующего дня, проезжая Нюрнберг, пассажиры наблюдали сплошную дымовую завесу над городом.

— Они летают над Германией, как у себя дома, — тихо сказал кто-то из коридорных курильщиков — Скоро проводникам останется объявлять только названия развалин: «Развалины Лейпцига, господа! Кому выходить у развалин Лейпцига, поторопитесь».

Только к утру двадцать седьмого января их паровоз, стравливая пар и давая короткие свистки, остановился у перрона мюнхенского вокзала. Петер вышел на знакомую площадь и увидел зенитные пушки. Целый ряд домов здесь был разрушен. Мимо, по талому снегу, который никто не убирал, прошел большой отряд добровольцев противовоздушной обороны. В основном это были женщины, пожилые мужчины и даже старики с седыми бородами и старомодными кайзеровскими усами. На головах у них красовались каски различного образца: пожарные с алюминиевым гребнем на макушке, полицейские из тонкой, крашенной в черный цвет жести, «шлемы гладиаторов» с увеличенной задней юбкой, прикрывавшей всю шею и частично плечи, конусообразные чехословацкие, круглые русские… В руках они несли ведра, мотки свернутых пожарных рукавов, лопаты.

135