Шестая книга судьбы - Страница 71

Они помолчали.

— Недавно Мартина наградили вторым Железным крестом. Первой степени. Вы знаете, я разбираюсь теперь в наградах не хуже любого мальчишки, — оживилась Эрна. — Даже в старых, времен Второй империи.

— Железный крест, — задумчиво произнес старик. — А что ты знаешь о Кульмкройце?

— О Кульмкройце?

— Да. О Кульмском кресте, который в свое время считался разновидностью недавно учрежденного Железного и предназначался специально для русских.

Эрна смущенно посмотрела на своего попутчика.

— В 1813 году русский гвардейский корпус преградил французам путь на Дрезден и стоял насмерть до подхода прусской армии под командованием фон Кноллендорфа, — в голосе старика зазвучали торжественные нотки. — Из одиннадцати с половиной тысяч человек русские потеряли только убитыми четыре с половиной тысячи, но спасли столицу Саксонии. В декабре того же года Фридрих Вильгельм учредил Кульмский крест специально для этих солдат, и все погибшие получили его посмертно. Вот так. Кто теперь знает об этом?

Он замолчал. Они прошли Триумфальную арку. Эрна, желая сменить грустную тему разговора, сказала:

— Настоящая весна, дядя Эрих.

— Да, дочка, природа не обращает внимания на войны, какими бы безумными они ни были. А у нас дома весна приходит позднее. Вот послушай-ка.

Он остановился и на незнакомом языке с распевом прочел:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Рокочет в небе голубом…

— Здорово! — восхитилась Эрна, не поняв ни слова. — Жаль, что я не знаю русского.

Старик прочел эти же строки в стихотворном переводе, который, вероятно, сам же и сделал много лет назад.

— Знаешь, где были написаны эти стихи?

— Нет. Расскажите.

— Здесь, в этом городе. Много лет назад, еще в прошлом веке. Это Тютчев, наш поэт, проживший в Мюнхене с перерывами больше двадцати лет. Сейчас я направляюсь в Финанцгартен к фонтану Генриха Гейне. Помнишь это место?

— Конечно! Там в гроте мраморная Эрато ожидает Гейне.

— Так вот, они были друзьями — Федор Иванович Тютчев и Гейне, А какое нынче число, ты не забыла?

Эрна смутилась.

— Семнадцатое февраля. А что?

— День смерти Генриха Гейне. Они оба умерли в мучениях в разные годы, разбитые параличом. Но летом, в день смерти нашего поэта мне некуда будет пойти, ведь здесь нет ни единого упоминания о нем.

Эрне стало неловко. Как мало она знает. Как много им теперь не положено знать. По этим улицам ходили великие поэты, философы, ученые. Не зря их город называли «Афинами на реке Изар». Но потом здесь жил Гитлер, и они, молодые мюнхенцы, с закрытыми глазами проведут вас по его местам, назовут все его даты, а случайно забредя в романтический грот Финанцгартена, будут стоять олухи олухами, лишь отдаленно что-то слыхавшими о том, кто был одним из гениев германской культуры, так восхваляемой сейчас неучами со свастикой на коричневых рукавах.

— Ну вот, дочка, тебе налево, — сказал старик, когда они достигли площади. Он не стал рассказывать, что прошлой осенью видел Эрну с кавалером в форме морского офицера. Не стал потому, что им уже не суждено быть вместе. Это он знал так же точно, как и то, что через 1168 дней в Мюнхене закончится война.

Вместо этого он поднял свою трость и показал в сторону Галереи Полководцев.

— Там, на старой мемориальной доске, есть имя генерала Феликса Ботмера — племянника Элеоноры Тютчевой.

— Да, жалко старика, — сказал профессор Вангер, когда Эрна поведала родителям об этой их короткой прогулке. — Досталось ему в этой жизни. Говоришь, он снова нашел работу?

— Да, где-то на почте.

— И обещал к нам зайти?

— Да, папа. Я сказала, что ты специально приготовил для него несколько новых книг. А почему он все время один? — Она поочередно посмотрела на каждого из родителей, — Что с ним произошло? Почему дядя Эрих попал в лагерь?

— Да мы и сами-то почти ничего не знаем, Эрна, — сказала мать. — Человек он хороший, но очень скрытный. Впрочем, семья у него была…

* * *

Двадцать девятого августа 1914 года в Восточной Пруссии под Вилленбергом, замкнув кольцо окружения, встретились части корпусов фон Франсуа и Маккензена. Вторая русская армия генерала Самсонова угодила в ловушку. Десятки тысяч человек были убиты или ранены, девяносто тысяч попало в плен. Немцы назвали все это победой при Танненберге в память о сражении 1410 года, проигранном тогда тевтонами славянам.

— Вы слыхали, господа, что Самсонов в тот раз, оказывается, ускользнул, а через пару дней застрелился? — подошел к кучке офицеров, расположившейся возле небольшой железной печки, поручик с бледным, почти белым лицом. Он принес небольшую охапку дров.

— Враки, Барский. Где вы подобрали эту чушь? Газет здесь не печатают, стало быть, и газетных уток не водится.

При этих словах произнесший их развязного вида офицер посмотрел в сторону ссутулившегося неподалеку человека в гимнастерке без следов погон на плечах.

— А? Белов? — обратился он к нему уже напрямую. — Это ведь по вашей части приносить сплетни?

— Нет, серьезно, — настаивал поручик. — Мне сказал об этом фельдфебель Краузе, начальник караула. А Ранненкампф каков! Отошел-таки в полном порядке, да при этом еще набил немцам морду!

— Об этом вам тоже Краузе рассказал? — засмеялся кто-то из присутствующих.

Тот, кого назвали Белов, не принимал участия в разговоре. Он смотрел, как сидящий перед печуркой прапорщик шурудит в топке, стараясь раззадорить пламя. Дрова были сырыми и разгораться не торопились.